ВОСПОМИНАНИЯ ГЕОРГИЯ АДОЛЬФОВИЧА ЛЕМАНА О ДРУЖБЕ С СЕМЬЕЙ КАЮТОВЫХ

Георгий Адольфович Леман в своих воспоминаниях так описывает знакомство с Андреем Павловичем Каютовым и с Надеждой Петровной Ламановой:

«…Постепенно, и как-то мало заметно для меня самого, стал образовываться кружок и у меня, в моем, тогда уже небезызвестном в московском обществе, кабинете. Хотелось мне привлечь и Сергея Константиновича Шамбинаго (Примечание: Шамбинаго Сергей Константинович (1871—1948) — филолог, с 1914 года профессор Московского университета. В советское время занимался преимущественно древнерусской литературой и фольклором.), профессора русского языка нашего Университета. Встретив где-то его, и зная его по очень далеким родственным отношениям, я сообщил ему это мое желание видеть его у себя. На это он мне сказал, что он будто бы неподходящий для этого человек, а вот у него есть приятель, которого он считает весьма для этого подходящим и посоветовал мне этого его знакомого привлечь в мой кружок. Прошло немного времени, как мне как-то доложили, что меня желает кто-то видеть. Я вошел в мой кабинет и увидал крупную, видную фигуру мужчины лет пятидесяти с лишком. Впоследствии я узнал, что его в Петербурге постоянно принимали за Великого Князя Алексея Александровича — генерал-адмирала. Он назвался Андреем Павловичем Каютовым, тем самым знакомым Шамбинаго, о котором последний мне говорил. Я должен самым теплым, самым любовным словом помянуть этого милого Андрея Павловича. Знакомство это, вскоре перешедшее в большую дружбу, и, смею сказать, во взаимную привязанность, имело для меня и даже для всей моей семьи огромное значение. Прежде всего, он оказался мужем большой московской знаменитости — Надежды Петровны Ламановой.

Из хорошей дворянской семьи, дочь гвардии полковника, она в молодые годы, уйдя из семьи и пережив неудачу в личной жизни — любимый человек, насколько мне известно, умер в ее объятьях, — открыла модную мастерскую. Она обнаружила огромный вкус, и постепенно стала одевать дам самых высоких и самых богатых кругов московского общества. У нее стали одеваться не только дамы московского купечества, но и аристократия, так, в частности, она одевала Великую Княгиню Елизавету Федоровну, жену московского генерал-губернатора Великого Князя Сергея Александровича, родную сестру государыни. Была она приглашена также и к самой царице, но они как-то «не сошлись характерами» и это отношение оборвалось. Дело Надежды Петровны настолько разрослось, что постепенно у нее стало 300 мастериц. Она выстроила огромный дом на Тверском бульваре (на внутреннем проезде, через несколько домов от Никитских ворот) (Примечание: По справочнику «Вся Москва на 1917 год» адрес — Тверской бульвар, д. 10.).

Я слышал от нее, что она подавала счета богатым московским купцам в десятки тысяч. Курьезны были ее рассказы, как купцы «торговались» с ней — купцы любят, чтобы им «делали скидки». Так, например, подаст она счет на 34 240 руб. Приезжает «сам» М. А. Морозов (Тверская мануфактура) и говорит: «Надежда Петровна, уж вы мне уступите, скиньте 240 руб.» «Извольте, с удовольствием!» Жена Великого Князя Михаила Александровича, графиня Брасова, урожденная Шереметьевская, Наталья Сергеевна, так и осталась должна Надежде Петровне 20 тыс. руб. (Примечание: Брасова Наталья Сергеевна (1880—1952), урожд. Шереметьевская, по первому мужу Мамонтова, по второму Вульферт, в третьем браке морганатическая жена Великого Князя Михаила Александровича (с 1912), с этого времени графиня Брасова.) Насколько широк был размах работы Надежды Петровны можно судить по тому, что она ежегодно ездила в Париж, где держала квартиру, закупать модный товар для своего предприятия. А закупала она этого товара на полмиллиона! Конечно, огромен был и доход ее — мастерская давала ей до 300 тыс. руб. в год, т. е. другими словами, по 1000 руб. в день! Она была подлинным гением костюма. Я смело утверждаю, что то, чем Станиславский был в области режиссуры, то была Надежда Петровна в области костюма. Недаром они так хорошо понимали друг друга, и после революции много лет, до самой кончины Надежды Петровны работали вместе. Именно ее костюмы мы видели в многочисленных постановках Художественного театра и Вахтангова — «Женитьба Фигаро», «Зойкина квартира», «Принцесса Турандот» и др. Надежда Петровна продолжала также одевать отдельных, обращавшихся к ней дам. Для этого у нее в комнате всегда стояло несколько манекенов, на которых иногда бывали надеты платья. Хорошо помню, как однажды придя к ней, я увидал на одном из манекенов замечательной красоты платье тонкого теплого серого цвета, чудесно драпирующее фигуру. Я немедленно бухнулся на колени и положил этому платью-шедевру... земной поклон. Как-то я сказал Надежде Петровне: «Надежда Петровна, вы — гениальны!» На что она, как бы удивившись, что в этом можно сомневаться: «Конечно!» Да, я не преувеличиваю, она в своей области была действительно гениальна.

В моей жизни, повторяю, супруги Каютовы сыграли очень большую и очень добрую роль, как в области чисто житейской, так и в области умственной. Очень скоро после нашего знакомства Андрей Павлович пригласил меня к себе, познакомил меня с Надеждой Петровной и просил посещать их регулярно, назначив для этого среду. А через некоторое время Андрей Павлович сообщил, что познакомился где-то с Котляревским и пригласил его также посещать их по средам. Как и я, Котляревский принял приглашение и мы стали регулярно сходиться каждую среду вечером у Каютовых. Таким образом, у нас образовался свой кружок, состоявший всего из четырех лиц — супругов Каютовых, Котляревского и меня. Каждую встречу мы посвящали какому-нибудь определенному вопросу. Кто-нибудь, обычно, конечно, Котляревский или я, предлагали какую-нибудь тему, которая затем и обсуждалась. Я помню, ряд очень интересных вечеров с сообщениями Сергея Андреевича, например, то сообщение о «рождении цветов», о котором я уже упоминал.

Помню замечательно интересный рассказ Сергея Андреевича о встречах и разговорах со Столыпиным, тоже саратовским помещиком, рассказ, занявший два вечера, и некоторые другие. Сам я, в то время изучавший славянофилов, сделал ряд сообщений, посвященных этим доблестным деятелям русской культуры, так гнусно-цинично забытых последующими поколениями русских людей. А до какого падения мы в этом отношении дошли еще позднее — я буду еще иметь возможность рассказать ниже. Наши встречи на лето прерывались, однако прерывалась только их строгая регулярность, но мы неоднократно выезжали с Сергеем Андреевичем на дачу к Каютовым, когда они жили на Сходне, где мы неизменно обедали под высокими березами и продолжали наше «зимнее» общение. Короткое время наш маленький кружок, уже после революции, пополнился еще одним лицом — интересным и умным князем Алексеем Дмитриевичем Оболенским, бывшим обер-прокурором Святейшего Синода, в свое время товарищем министра финансов известного С. Ю. Витте. С князем я уже был знаком, познакомился я с ним у Н.А. Бердяева, а потом князь неоднократно бывал у меня, в моем кружке. Князь внушал мне большое уважение, и я всегда прислушивался к его высказываниям. Все, что он говорил, было всегда умно и интересно. Вскоре князь эмигрировал и мы его, к сожалению, потеряли. В те дни никто улиц не расчищал и уйдя от Каютовых (Примечание: Каютовы жили по адресу: Мансуровский пер., д. 1, кв. 4.), мы пробирались через сугробы по заснеженной Остоженке. Наш маршрут шел, так сказать, от квартиры до квартиры: мы завертывали в Полуэктов переулок, где жил я (Примечание: Леман жил по адресу: Полуэктовский пер., д. 6. кв. 2.) и потому отставал от моих спутников, потом они шли дальше Мертвым переулком, где жил князь, а затем уже в одиночестве продолжал путь Сергей Андреевич в переулок Николы Плотника, где у него был свой дом (Примечание: С. А. Котляревский жил в доме Е. Н. Орловой, на родственнице которой был женат, в Никольском переулке (дом не сохранился).)

Помню, князь при этих шествиях неизменно нес фонарь — никакого освещения на улицах не было. Это был самый примитивный фонарь, какой употреблялся специально в конюшнях: в нем горела стеариновая свеча. Князь все шутливо форсил, что «все удовольствие стоит двадцать копеек: 15 копеек фонарь и 5 копеек свеча». Слышал я, что при проезде за границу через Финляндию, у князя были какие-то осложнения, его не пропускали. И слышал, что Н. А. Бердяев по этому случаю удивлялся и возмущался, что «Рюриковича могли заподозрить в большевизме».

У Каютовых мы иногда, к великому моему удовольствию, садились за винт. Котляревский, конечно, в винт не играл и я уверен, что если бы ему дать в руки карты, они бы немедленно все рассыпались. Поэтому мы могли винтить только в те вечера, когда Каютовых посещал Вал. Мих. Гаитинов, царский генерал. Он был инспектором артиллерии Гренадерского корпуса, и, будучи сперва вольноопределяющимся, а затем и офицером этого, стоявшего в Москве, корпуса, я его знал по его посещениям нашей части в летнем лагере и присутствии на стрельбе. Однажды он нас немало насмешил. Каждому офицеру полагалось показать свое искусство в стрельбе — сперва это была трехдюймовка, а потом 48-линейная гаубица, стрельба из каковой была очень интересна. Был у нас офицер Георгий Адольфович Рихтер. Он заведовал офицерским собранием и потому на стрельбище не выезжал. Но зато хлопотал об обеде для генерала, который, кажется, больше всего в жизни любил покушать, особенно он любил «горячие закуски». Но вот, однажды пришлось с нами выехать на полигон и милому Рихтеру. Когда очередь стрелять дошла до него, он провел стрельбу блестяще: сперва перекинул, потом недокинул, затем разделил пополам и все мишени разбил к чертям начисто, т. е. не только обстрелял, чего было бы довольно, но совершенно смел с лица земли. Генерал никогда не пользовался полевой трубой Цейса, а только цейсовским биноклем, который висел у него на шее. Этим биноклем он и пользовался для наблюдения за стрельбой. Увидев блестящий результат стрельбы Рихтера, он отнял бинокль от глаз и торжественно провозгласил, по-видимому, как высшую похвалу: «шабли и майонез!» Вероятно, это была дань Рихтеру как заведовавшему Офицерским собранием и старавшемуся его повкуснее покормить. Не могу сказать с уверенностью, но мне кажется, не был ли он братом известного композитора М. М. Ипполитова-Иванова (Примечание: Ипполитов-Иванов (псевдоним, наст. Фамилия Иванов) Михаил Михайлович (1859—1935) — композитор, дирижер и директор Московской консерватории) и не потому ли он первое время, как перестал быть генералом, занимался перепиской нот. Позднее его засадили писать уставы для нарождавшейся Красной Армии. Большой ненавистник дурацкого преферанса, этой до пошлости скучной и бездарной игры, однообразной, лишенной всякого творческого элемента, я очень высоко ставил и ставлю винт с его неисчерпаемыми возможностями, умными и остроумными. Недаром его изобретение приписывается декабристам, положившим в основу этой игры распространенный в те времена вист, развившим и углубившим его и создавшим эту весьма замечательную игру. Нужно было большое умственное падение русских людей, чтобы забыть эту чудесную игру и опуститься до преферанса — как говорят немцы: пересесть с лошади на осла. Кстати сказать, верность приписывания изобретения винта декабристам подтверждается и тем фактом, что он называется «винт сибирский» и что на Западе его не знают. Его знают в Швеции, где его именуют «скрув», что по-шведски означает именно «винт» (из немецкого «шраубе», ср. наш «шуруп»). Я любовался на виртуозную игру Андрея Павловича. Интересно играла и Надежда Петровна, но совсем иначе — горячо, рискованно, увлекаясь. Так как это соответствовало и моему темпераменту, то мы обычно не менялись партнерами, как это полагается а играли «парти фикс» — неизменно друг с другом, предоставляя глубокомыслие и тонкие расчеты нашим солидным партнерам….

…В одну из встреч у Каютовых Сергей Андреевич предложил довольно неожиданную тему — ему захотелось рассказать нам о своей семье, что, мне кажется, свидетельствовало о его очень дружеском отношении к нам. Его мать, как он нам поведал, была урожденная Якоби, из семьи, страдавшей психическими ненормальностями. Были у него братья и сестры и, по его признанию, также подвергались этому несчастью. Я, грешным делом, невольно подумал, что и он сам не совсем нормален, и я едва ли ошибся. Только нужно оказать, что его ненормальность обернулась, так сказать, в положительную сторону, ибо его способности были поистине гипертрофированы, сверх-нормальны, охват его познания был много выше, чем отпускаемый Господом Богом даже очень одаренным людям. Наши каютовские встречи, столь для меня незабвенные, оборвались осенью 1927 года, когда начались мои «хождения по мукам» (Примечание: В 1927 году Г. А. Леман был арестован.).

С огромной благодарностью вспоминаю я, какое близкое участие и Надежда Петровна и Андрей Павлович приняли в судьбе моей семьи. Трудно себе представить, как мои пережили бы то трудное время без неизменной помощи и моральной поддержки этих добрых друзей наших. Надежда Петровна пережила на ряд лет Андрея Павловича, и я постоянно ее посещал, и всегда мне доставляло радость это мое общение с этой замечательной женщиной.

Использованные источники:
🕮 Георгий Адольфович Леман-Абрикосов «Воспоминания»
http://feb-web.ru/feb/rosarc/raj/raj-601-.htm?cmd=2
Первоисточник: ОР РГБ. Фонд 218, к. 1272, ед. хр. 5